«Европейская история впервые оказалась отданной на откуп заурядности. Решение выйти на авансцену возникло само собой, как только созрел новый человеческий тип — воплощенная посредственность», — писал испанец Хосе Ортега-и-Гассет в своем главном труде — философско-социальном трактате «Восстание масс». Он был убежден, что европейское общество ХХ века переживало острый кризис. Главным в нем стала не выдающаяся личность, а масса заурядных, похожих друг на друга существ, которые думают и поступают одинаково.
Главной негативной чертой массовой психологии, по Ортеге, является острая ненависть не только ко всему индивидуальному, но и ко всякому меньшинству, ко всякому узкому кругу, ко всякой избранности и аристократичности. Весьма важной позитивной чертой человека масс является, по Ортеге, любовь ко всему огромному. Гигантомания масс, огромные дома, гигантские общественные здания, театры, цирки и стадионы служат тем физическим эффектом, который дает человеку массы уверенность в его собственной ценности: ибо все это сделано для него, а не для индивида. Сам же он от себя, как уже было сказано, не требует ничего особенного: ничего, кроме участия в жизни масс.
Но это все, по мнению Ортеги, не означает, что масса создает уравнение. Напротив, исторически эта цивилизация, постепенно создавая и повышая средний уровень материальной и интеллектуальной жизни, тем самым создает тип средних, равных друг другу людей, которые затем и образуют массу. Эта масса неудержимо идет к власти, и этот факт в истории сам по себе далеко не единичен; взять хотя бы колоссальную роль масс в Римской империи эпохи упадка, отчасти и в Византии. Но процесс при хода масс к власти проходит одновременно и в связи с другим важнейшим процессом современности: превращением всего земного шара в одно поле существования благодаря средствам массовой информации, обмену культурными ценностями и поистине огромному количеству вещей, которые оказались предоставлены практически всем людям Земли.
«Человек массы, — писал Ортега, — думает, что цивилизация, в которой он родился и которой он пользуется, так же воспроизводит себя, как природа, как сама природа в ее спонтанности». Более того, человек массы ощущает цивилизацию, и в частности жизнь большого города, как природу, как лес, как джунгли, где он сам превращается в новую разновидность первобытного человека, в цивилизованного варвара. В то же время он и на природу смотрит как на цивилизацию, думая, что в ней и с ней можно сделать что угодно, притом что сам он вообще ничего не может сделать, ибо цивилизацию он получил готовой для массового пользования, а природа для него — часть цивилизации. И здесь-то и видим мы главный признак человека массы. Он не может ничему служить. Он только пользуется. Отсюда его полная неспособность отличить старое от нового, историю от современности — и одновременно связать их. Все, что он делает, а он только реагирует, кажется ему всегда очень новым: ибо он просто не знает истории.
Два ведущих массовых движения двадцатых годов нашего века — фашизм и коммунизм — Ортега считает глубоко тривиальными и анахронистическими по своей природе. И дело здесь не в политическом прогрессе или регрессе, а в том, что оба этих движения глубоко неэтичны исторически и чужды культурному творчеству. Европейская история есть для Ортеги не история классовой борьбы. Эта идея показалась бы весьма плоской даже сред необразованному римлянину второго века христианской эры. «Ну еще бы! — сказал бы он. — А что же дальше? Или, точнее, глубже?» История Европы есть для Ортеги история развития, развертывания, реализации тех черт, которые лежали в основании ее культуры. И главный вопрос сейчас — найти те ошибки и дефекты современной культуры, которые можно было бы исправить, не разрушая самой этой культуры.
